Во вторник сотрудники прокуратуры провели обыски в домах телеведущей и основательницы благотворительного фонда Нануки Жоржолиани, оппозиционной активистки Мариам Баджелидзе, главы «Центра по правам человека» Алеко Цкитишвили. То, как прошли эти обыски, вызвало возмущение у большей части общества: семь часов он длился у Нануки Жоржолиани, полицейские напугали маленького ребенка беременной вторым Мариам Баджелидзе, Алеко Цкитишвили сначала обыскали в автобусе, потом в доме. Позже стало известно, что их участь разделили основатели еще нескольких фондов. Все они уверены: обыски связаны с их деятельностью, поскольку вскоре после начала проевропейских акций протеста и массовых задержаний они стали оказывать правовую и финансовую помощь задержанным, оштрафованным и их семьям. «Эхо Кавказа» попросило Нануку Жоржолиани рассказать, как проходил обыск в ее доме, в чем ее пытаются обвинить, что она думает о причинах интереса правоохранительных органов к ней и как собирается доказывать свою правоту.
— Нанука, этот обыск для вас был неожиданностью? И форма, в которой проходил этот обыск, тоже была шокирующей?
Нанука Жоржолиани: Знаете, нет, потому что я все это ожидала, когда вступила в эту войну — я называю это так. Я сразу стала сравнивать, как всё это произошло в Беларуси. И поняла, что это одно и то же, прямо как через кальку. Одно и то же происходит, потому что желания у них одни и те же — я имею в виду государственных лиц. И (борьба) с фондами, с журналистами, и то, как они с людьми себя вели — всё, абсолютно всё одно и то же. Поэтому я их даже ждала, написала в своем Фейсбуке: ожидаю вас, у меня есть информация про это. Просто прошло много времени, они опоздали на 25 дней. И когда я вчера посмотрела на ордер, там написано было, что они уже могли всё это сделать 2 или 1 апреля, не помню.
То, чего я не ожидала, так это количество полицейских. Их было очень много. Очень. Я думаю, больше, чем 100 человек. Даже я их спросила: чего вы от меня ожидаете? И почему вас так много? Я не могла в комнату войти без них, говорю им, что я никуда не выпрыгну, я на 10 этаже живу. Было даже смешно…
— Когда вы осознали, в какой период вашей активности, что такое развитие событий может быть абсолютно реальным? И не только обыск, но и другие последствия?
— Когда мне позвонили из Лило (вещевой рынок в Тбилиси — прим. ред), где я делала покупки для студентов, для протестующих людей, не знаю, для всех абсолютно, не имеет значения. Мне позвонили (с рынка), и сказали, что к ним приходили из полиции, из прокуратуры, до утра там сидели, спрашивали, покупала ли я у них фейерверки, были у меня наличные или нет, потом ещё какую-то шайбу там искали…
Я сразу же поняла, куда это всё ведёт, вчера я очень хорошо осознала, что это всё дойдёт до тюрьмы. Я так уверена, абсолютно уверена, что так и будет. Знаете, как они это будут делать? Например, вот они оштрафуют нас, меня, например. Но я не буду платить деньги. И потом они скажут: ну, она сама не захотела деньги платить, пусть идет в тюрьму. Я вчера ночью про это думала, как они всё это планируют, как они хотят это сделать.
И потом я читала на TV «Имеди», на их странице в Facebook, что там писали. Там пишут, что они хотят донести все это до людей. И я поняла, что они хотят, чтобы я заплатила, и всё закончится этим. Они подготавливают людей к этой мысли.
— А вы думаете, если бы вы заплатили, на этом всё бы действительно закончилось?
— Знаете, они назначат такую цену (штраф), наверное, 300 тысяч, 200 тысяч. Я так думаю. У меня такое ожидание. Но я не заплачу даже 10 тысяч, потому что я помогаю людям, и (требовать от меня) за это платить — просто аморально. Я не смогу потом спать, я не смогу с этим жить, я не буду этого делать.
— В одном из интервью вы сказали, что вы даже ожидаете тюрьму…
— Да, я ожидаю. Вчера это было очень чётко даже. До этого я так часто про это не думала, но вчера это было очень близко, очень близко. Я думаю, что без этого они не обойдутся, без тюрьмы.
— Вы связываете это, конечно же, и с фондом, который вы возглавляли…
— Абсолютно. Если я сейчас выйду и скажу, что всё, я заканчиваю, я не буду помогать ни людям, ни маленьким ребятам, которые… Да, я так их называю, потому что в 18-19 лет, я думаю, они очень маленькие, они в тюрьме сидят просто потому, что они любят свою страну. Они просто за любовь сидят. Я буду, конечно, помогать их семье, матери, отцу, братьям, сёстрам, да.
Если я сейчас выйду и скажу, что я не буду это всё делать, я заканчиваю, я ухожу домой, конечно, не будет ни тюрьмы, ни проблем, ничего такого.
— В каком состоянии сейчас этот фонд?
— Они закрыли фонд.
— А как вы помогаете?
— Как я помогаю? Выбираю одну из матерей и собираем деньги на её счёт.
— Немного подробнее расскажите об обыске, что они искали, что им было нужно?
— Я даже не могу сказать, что я знаю, что они искали, потому что они были везде. Больше всего времени они были у Сабы, у моего ребёнка. Они даже мне не сказали, когда я их спросила: что вы ищете? Может, я могу вам помочь? Они меня спросили только, есть ли у вас кассеты, диски, есть ли у вас камеры в доме. Я говорю, нет, у меня нет камеры в доме. Потом они забрали старые телефоны Сабы, компьютеры, и ещё что было на дисках, всё абсолютно, даже личные фотографии ребят, всё они забрали.
— Как вы думаете, действительно была у них эта цель?
— Нет, я думаю, что нет. Они просто хотели напугать нас, потому что потом, через полтора часа, мне сказали, что обыск начали у моей дочери в доме, параллельно. Конечно, это же просто причина была, чтобы мне было страшно.
— Я понимаю, что вам не страшно, исходя из вашего характера, но…
— Абсолютно, потому что я вчера сказала, я становлюсь ненормальной какой-то, у меня реакция неадекватная, когда на меня нападают. Даже если бы была тишина, ничего не произошло бы, была бы стагнация, даже эмоциональная, я сама бы, может быть, отошла бы от всего этого. Но когда на меня нападают, просто потому что я людям помогаю, больше ничего не делаю, просто людям помогаю, у меня такая реакция, что…
— А какая реакция была у вашего сына и у вашей дочери?
— Моя дочь тоже такая же, как я, она уже большая, она сама уже в этом больше (участвует), чем я.
— Сколько ей лет?
— 28 лет. А Саба впервые столкнулся с этим.
— Ему сколько?
— 15 лет. Ему не было страшно, но это было неприятно, очень неприятно ему.
— Как вы думаете, это останется травмой для него?
— Знаете, я буду работать над этим, чтобы так не было, много буду работать.
Это был народный фонд — главный наш принцип
— Что чувствует человек, которого пытаются обвинить в саботаже, фактически в работе на иностранное государство?
— Это смешно. Одно — что они говорят, но самое главное для меня — факты. Я могу вам сказать, что, к сожалению, у меня не было (грантов) от иностранных государств. Да, не было, потому что это был народный фонд — главный наш принцип. Мы все там были за одного человека, которого мы должны были спасти. Поэтому одно, что они говорят, а другое, что у них фактов не будет. Так же нельзя просто говорить… Это то, что полип Ираклий Кабахидзе говорит, для меня не имеет значения. Для меня имеет значение, что они мне покажут, как это они мне докажут. А то, что саботаж… Даже не могу понять, что там будет написано, потому что они ещё нам дело не дали. Когда прочту, я вам скажу, что я думаю, какое будет у меня ощущение.
— Вы надеетесь, что добьетесь правды и суд будет на вашей стороне?
— Это я исключаю. Но я же посмотрю, про что они говорят. Одно, что говорит Вато Шакарашвили (в прошлом один из активных членов молодежного крыла «Грузинской мечты», который в прошлом году основал консервативное движение («Грузия прежде всего» — прим.ред.) официальный русский агент, и требует от государства Грузии закрыть фонд. Это же… Не знаю, просто до меня это не доходит. Но другое, как они это мне подтвердят. Что они мне покажут? Что я там делала незаконного? Они же мне должны это доказать? Я жду, что у них там внутри.
— Вы сказали уже, какое вы ждёте продолжение. Я, опять же, не хочу говорить о тюрьме, но вы себе представляете вообще, что это может быть?
— Это будет очень интересно, я думаю, потому что, во-первых, я буду не первой и не последней, кто в тюрьме сидел. Во-вторых, я думаю, что каждый вызов может быть интересным, чем-то новым. Но я стопроцентно знаю, что я там долго не буду сидеть, потому что Бидзина Иванишвили долго не будет в государстве.
— Что вам даёт основания так думать?
— Знаете что, я каждый день хожу на проспект Руставели. У нас проблема — у Грузии нет лидера, самая главная проблема. Я думаю, что это будет несправедливо, если победит сила зла.
— Нанука, для вас, наверное, не секрет: вы уже много лет публичная персона — и как журналист, и в последние годы как руководитель фонда. Одни вашими поступками восхищаются, других это раздражает…
— Да, это нормально.
Все не должны нас любить. Самое главное, кто не будет любить Бидзину Иванишвили.
— Я имею в виду не власти, а общественность…
— Это нормально. Я думаю, что это очень даже нормально, потому что когда ты (человек) эксцентричный, когда у тебя много энергии, когда ты всегда кричишь, когда ты никогда не останавливаешься, когда ты впереди во всех события, это нормально. Все не должны нас любить. Для меня, знаете, что имеет значение сейчас? Не то, кто будет меня любить или нет. Самое главное, кто не будет любить Бидзину Иванишвили. Это самое главное, чтобы он ушёл. Я не собираюсь в политику. У меня достаточное количество людей, кто меня любит. Это для меня достаточно, чтобы жить, чтобы чувствовать, чтобы брать энергию.
— Вы можете сказать, что вы нашли свою нишу, своё дело, и вы чувствуете в этом удовлетворение.
— Да, да. И знаете что? Я думаю, что люди во мне нуждаются. И это самое главное, что я вижу. И самое главное, почему я не могу сейчас остановиться.
Потому что вот, если я вам сейчас дам мой фейсбук, посмотрите в инбокс, там около 100 месседжей, и одно и то же: «Можешь помочь, Нанука?». Одно и то же. Думаю, что это самое главное, на что я должна сейчас тратить мой опыт и энергию, и абсолютно всё, что я набрала за эти годы.
— Поддержка в эти дни не только ваших близких, родных, знакомых, но и посторонних людей — её стало больше?
— Да, очень даже… Знаете почему? Я ведь у людей как-то ассоциируюсь с бывшими государственными лицами. Ну, это логично и объективно, что для людей это…
— Вы имеете в виду прежние власти?
— Да, имею в виду прежние власти. Да, это логично, и я думаю, нормально, что у людей, которые в те годы жили нехорошо, которые себя чувствуют пострадавшими, есть вопросы, это нормально. Но знаете, что главное? Что эти люди начали со мной разговаривать. Они ведь со мной даже не разговаривали, потому что я ассоциирована была с такими событиями, что, конечно, думаю, что когда они на тебя смотрят и вспоминают те годы, когда они себя чувствовали…
— Кого вы имеете в виду?
— Моего бывшего мужа, например. Моего друга Михаила Саакашвили… Конечно, у этих людей есть вопросы. И логично, что он показывают свой протест против тех лет, свое отношение к ним. Да, это нормально для меня…
— То есть вы считаете, что человек в течение своей жизни, если он причастен к политике, может менять свои взгляды, потому что и события меняются, и власть меняется? Это вы имеете в виду?
— Нет. Я имею в виду, что когда люди в те годы жили в таких тяжёлых условиях, я была очень близка с такими лицами, которые представляли государство. Сегодня они, (те, кому стараюсь помочь), меня спрашивают: где ты была тогда, когда нам было плохо? Я думаю, что это нормально, когда меня спрашивают, хорошо то, что они со мной начали разговаривать. А у меня иногда даже ответов нет. И я не могу даже в глаза им смотреть, потому что я вспоминаю детали, факты… И даже я сегодня говорю себе: как плохо, что я тогда молчала.
— Вы знаете, чем выбудете заниматься, если нынешним властям придется уйти?
— Тем же. У меня будет фонд. И намного больше, чем сейчас.
— Вы начали это дело именно из-за протестующих?
— Нет. Это была история, когда один отец покончил с собой, и перед этим написал, что не смог помочь дочке, у которой была проблема с печенью. И мы захотели помочь, нашли Мариам, так девочку звали, но даже не знали, как это сделать. Просто в прямом эфире сидели и разговаривали. Полтора часа было абсолютно достаточно, чтобы собрать намного больше, чем они хотели, чем они нуждались. После этого все началось. Это был, наверное, год 2022. С того дня мы начали делать это. Пошла такая традиция: каждый месяц мы помогали одному человеку. Да, раз в месяц…
— А потом стали помогать тем, кто протестует?
— Кто нуждался… Знаете, какую помощь? Например, мы покупали маски. Мы покупали даже «лобиани», хлеб с фасолью. Сейчас всем смешно, но это тоже стало каким-то символом. И дождевик там…
— Но фейерверки вы не покупали?
— Никогда. Знаете, потому что я думаю, что фейерверки — это не благотворительность.
— Вы в доме уже убрались?
— Да, вчера же убрались. Мои подруги там остались, и все убрали.
— В каком все было состоянии?
— Не в таком кошмарном, как я представляла до этого.
— Они обещали вам вернуть ваши гаджеты?
— Нет, они сказали, что их это не касается.
Форум